От Нюрки я узнала слово расчеловечивание, это когда к человеку относятся как к объекту, с которым нужно что-то сделать. Например, когда пациента видят только как набор симптомов или, вообще, как объект, с которым надо провести манипуляции. Иногда к самим себе люди относятся механистически — надо сделать то-то и то-то, а, ну, пшла! Также просят о помощи — почините меня, я сломался, сделайте, чтобы я мог еще больше работать и не задалбываться.
Но однажды, с Нюркой произошла обратная история…
Работа у Нюрки простая — убрать, да помыть. Невдомек ей, почему это считается трудным. Нюрке нравится успокаивающий ритуал уборки — начать с правого угла, шлепнуть тряпку и тереть, тщательно, сильно, на совесть, собирая пыль и грязь из щелей и закоулков. Потом Нюрка переходит на уровень выше и трёт подоконник, горизонтальные поверхности розеток, тумбочку, выключатель у двери. Нетрудно ведь.
Нюрка меняет перчатки с синих на белые хирургические, которые не любит — пальцы не попадают. Натягивает на непослушные пальцы, вспоминая материнские руки. У матери всегда были горячие руки, даже в пожилом возрасте. Приятно обнять холодными ладошками материнские руки, с поехавшими суставами, пятнышками и морщинками, и погреться.
Два года назад мать вышла из дома и пропала. Обычно она далеко не уходила, бывало забывала, где живёт, соседи приводили, а тут как в воду канула. Раньше Нюрка сердилась, ругалась — “дубина стоеросовая, куда поперлась, ну, что тебе не сидится”. Мыла матери руки, переодевала в чистое, быстро, механически запихивая в рукава. Мать морщилась от боли в суставах, молчала, не встречаясь взглядом. Теперь Нюрка сидела у окна, сухими глазами глядя на дорогу. Ложилась спать, а утром шла на работу — снова тереть, убирать, приподнимать, протирать…
Нюрка пошевелила пальцами в перчатках и продолжила — убрать скопившуюся жидкость с аммиачным запахом, вымыть чистой водой и обязательно протереть насухо салфетками. Перевернуть тяжёлый куль и убрать под ним. Тёплой влажной тряпкой пройтись по мягкой живой поверхности, не повредить ее. Нетрудно ведь.
Нюрка пробежалась взглядом по палате, все ли чисто, все ли помыты. Как вдруг увидела знакомые руки с поехавшими суставами, пятнами и морщинками. Нюрка отяжелела, осела на пол, превратившись в куль, как и тот, который переворачивала для уборки. Боже, ведь все эти тела живые… чья-то мама, в одиночку поднявшая пятерых детей, ветеран, трудившийся в дыму мартеновского цеха и женщина с горячими руками… Нюркины руки помнили водянистую тёплую тяжесть или сухую легкость их тел.
Нюркина мать была смешливой и непоседливой. Нюрка сидела за столом с открытым ртом, пока мама, смеясь, жонглировала горячими пирожками с картошкой. Который упадёт — тот можно съесть, а падало много. Нюрка не любила картошку, но падающие пирожки съедала влет.
Горячие руки зашевелились, махнув в сторону тумбочки и как будто говорили — “ну, что Нюрка, будешь пирожок?” На тумбочке действительно лежал пирожок, оставшийся с полдника. Нюрка механически взяла и стала жевать. “С картошкой, остыл уже”, — подумала, — “Вкусно”.
Дома накатили слезы — волнами, как шторм. “Мама, мамочка милая, родная” — Нюрка ревела как в детстве, взахлёб невнятно мыча, и вспоминала сухие, но все ещё горячие руки женщины с пирожком.
Утром пошла на работу, убирать и тереть. Улыбаясь глазами сквозь слезы, сочувственно и нежно приговаривала: “Позвольте побеспокоить, потерпите немножечко, сейчас будет хорошо, а вот и славно. Пирожки сегодня отменные, вы любите пирожки?” Редко кто мог ответить из лежащих в палате паллиативного отделения, но на душе становилось теплее, спокойнее и человечнее. Нетрудно ведь.