SandraCisneros
Перевод Леонида Кухаренко
Чего они не понимают в днях рождения и о чём вас не предупреждают, так это то, что когда тебе одиннадцать, тебе также и десять, и девять, и восемь, и семь, и шесть, и пять, и четыре, и три, и два, и один.
Когда ты просыпаешься в свой одиннадцатый день рождения, ты думаешь, что будешь сразу чувствовать себя как одиннадцатилетний, но … не получается. Ты открываешь глаза и … всё как вчера, только сегодня. Ты совсем не чувствуешь себя одиннадцатилетним, тебе всё также десять. А тебя уже накрыло одиннадцатым годом.
Например, когда однажды говоришь какую-нибудь глупость, это та часть тебя, которой десять. Или, может, однажды, испугавшись, тебе понадобится уткнуться в мамины колени, и это та часть тебя, которой пять лет. А может, однажды, когда ты уже вырастешь, тебе вдруг захочется заплакать, будто тебе три, — и это ничего. Так я говорю маме, когда ей грустно и хочется плакать: «Может, тебе сейчас три?…»
Потому, что мы растем как луковица, или как кольца внутри дерева, или как матрёшки – каждый год внутри следующего. Вот каково быть одиннадцатилетним.
Ты не чувствуешь одиннадцать лет – не сразу. Пройдёт несколько дней, недель, а иногда и месяц, прежде, чем ты ответишь «одиннадцать», когда тебя спросят. И ты не ощущаешь ума на одиннадцать лет. Почти что до двенадцати. Вот так вот…
Вот только сегодня я хотела бы, чтобы не одиннадцать лет бренчали в моей жизни, как в пустой коробке из-под монпансье. Сегодня я хотела, чтобы мне было сто два года, а не одиннадцать. Потому что, если бы мне было сто два, я знала бы что ответить миссис Прайс, когда она бросила этот красный свитер на мою парту. Я знала бы, как сказать ей, что он не мой, вместо того, чтобы просто сидеть там молча с этим выражением на лице.
— Чей это? – спрашивает миссис Прайс и трясёт им в воздухе, чтобы видел весь класс. – Чей? Он висит в раздевалке уже месяц.
— Не мой! – отвечают все. – Не мой!
— Должен же он быть чьим-то! – повторяет она.
Но никто не помнит. Это страшный свитер с красными пластиковыми пуговицами, с такими растянутыми воротом и рукавами, что его можно использовать как скакалку. Ему, наверное, лет тысяча и, даже если бы он был мой, я бы не сказала.
Может, оттого, что я худенькая, может, потому что она меня не любит, эта глупая Сильвия Сальдивар говорит:
— Я думаю, это Рейчел.
Такой ужасный свитер, весь оборванный и старый! Но миссис Прайс верит ей. Она берёт свитер и кладёт его прямо на мою парту. Но когда я открываю рот, из него ничего не вылетает.
— Он не… Я не … Вы не … Не мой, — говорю я тоненьким голоском, какой был у меня, когда мне было четыре.
— Конечно, он твой! – говорит миссис Прайс. – Я помню, ты надевала его однажды.
И потому что она старше и она учитель, она права, а я нет.
«Не мой, не мой, не мой…»
Но миссис Прайс уже занялась задачей номер 4 на странице 32.
Я не знаю почему, но вдруг меня начинает мутить, как будто та часть меня, которой три, хочет выйти наружу через глаза, но я зажмуриваюсь и стискиваю зубы крепко-крепко, пытаясь вспомнить, что мне уже одиннадцать. Одиннадцать!!! Мама испечёт торт сегодня вечером и, когда папа придёт домой все будут петь «С Днем Рождения».
Когда тошнота отступила, и я открыла глаза, свитер всё также лежал там, как большая красная куча. Я отодвигаю его линейкой в самый угол парты. Я отодвигаю как можно дальше от него мой карандаш, резинку и книжки. Я даже двигаю свой стул немного вправо. «Не мой, не мой, не мой…»
В моей голове крутится вопрос, сколько ещё до перемены, когда я смогу взять красный свитер и выбросить его за школьный забор, или оставить его висящем на парковочном столбе, или свернуть его в шар и пнуть далеко по улице. Вот только, когда математика кончается, миссис Прайс громко говорит перед всеми:
— Ну, Рэйчел, хватит! – Потому что она видит, как я задвинула красный свитер в самый уголочек моей парты, и он свисает с её края как водопад.
Но мне всё равно.
— Рэйчел, — говорит миссис Прайс. Она говорит так, как будто начинает злиться. – Ты наденешь этот свитер сейчас же, и хватит глупостей.
— Но он не…
— Сейчас же! – говорит миссис Прайс.
Вот когда мне не хочется быть одиннадцатилетней. Потому что все эти годы – десять, девять, восемь, семь, шесть, пять, четыре, три, два и один – давят изнутри на мои глаза, когда я просовываю одну руку в рукав свитера, пахнущего деревенским сыром, а затем другую, и стою с растопыренными руками, как будто он делает мне больно, и это так: он колет и весь полон микробами, которые даже не мои.
И тут всё, что я держала в себе всё утро с того момента, когда миссис Прайс бросила мне на парту этот свитер, наконец, прорывается, и я стою перед всеми, рыдая. Хотела бы я стать невидимой, но это невозможно. Мне одиннадцать, сегодня мой день рождения, а я плачу тут перед всеми, как будто мне три. Я склоняю голову к парте и прячу лицо в руках этого дурацкого, клоунского свитера. Моё лицо горячее, и слюни текут у меня изо рта, и я не могу остановиться и не издавать эти скулящие звуки до тех пор, пока слёзы в моих глазах не кончаются, и уже только моё тело трясётся, как будто я икаю, и вся голова болит, как когда пьёшь молоко слишком быстро.
Но самое ужасное происходит перед звонком не перерыв. Эта тупая Филис Лопес, которая даже тупее, чем Сильвия Сальдивар, говорит, что она вспомнила, что красный свитер её! Я снимаю его тут же и отдаю ей. Только миссис Прайс притворяется, что ничего не произошло.
Сегодня мне одиннадцать, мама готовит торт и, когда папа придёт с работы, мы все будем его есть. Будут свечи и подарки, и все будут петь: «С Днём Рождения, Рэйчел!» Вот только уже поздно!
Сегодня мне одиннадцать. Мне одиннадцать, десять, девять, восемь, семь, шесть, пять, четыре, три, два и один. Но я хотела бы, чтобы мне было сто два. Я хочу, чтобы мне было сколько угодно, только не одиннадцать, потому что я хочу быть уже далеко-далеко, как сбежавший воздушный шарик, как точечка в небе, такая маленькая, что нужно закрыть глаза, чтобы увидеть её.