— Гнездо свил, не уйду, гнездо свил…
Хрипло шипел отец, пока она разминала ему горб на спине. Сердце замирало с каждым словом, отзываясь колючими иглами где-то в центре и слева грудной клетки. По жилам растекалась холодная тоска по золотому детству.
— Слушай, дочка, и запоминай, — говаривал отец. — В кабинет входи с левой ноги и приговаривай «дорожку дева освяти, в начку — со мной пройди, от котла кипящего спаси, восточным ветром закрути…»
Она прилежно запоминала, прокручивая в памяти заветные строки. И всегда в «начке» (у начальника, в кабинете директора, на родительском собрании) — то забывали зачем пригласили, то теряли классный журнал, то неожиданно хвалили там, где собирались отчитать.
С электрички шла одна безбоязненно хоть днем, хоть тёмной ночью. С собой около сердца носила странные отцовские охранные строчки. Не единожды спасавшие её от парней, промышлявших грабежом и изнасилованиями у полустанка.
— Эй! — кричал очередной принаглевший с растегнутой ширинкой и хозяйством наперевес, догоняя девочку. — Идем провожу, у меня и шоколадка есть, хочешь?
«Неужели думает, что в темноте не видно?» — думала про себя, а вслух выдавала зло, напористо на одном дыхании:
— Ёб тебя оглоблей в дышло, подавись ты хуем косматым, против шерсти волосатым, мать твою ети раз по девяти, жопска злодиюка, ебана гадюка, тать препоганый, хуем обуянный, говном пханый, ледяная моча в руки!
И бегом тикать до дома, оставляя парня с его вялым: «А-о-ээ», и повисшими плетьми руками. Что-то невообразимо жуткое в её голосе прорывалось, и приходилось парням неделю водкой отпаиваться, ибо не работали ни руки, ни хозяйство, а как замороженные висели неудобными палками.
— Не уйду, гнездо свил, не уйду..
Опять захрипел отец, а она вынырнула из воспоминаний. Покрепче перехватила тяжёлый металлический крест с распятием, и принялась неистово охаживать отца по сгорбленной спине. С тоской понимая, что тот, кто свил гнездо и захватил душу старого целителя, уже не уйдёт. В этот раз они проиграют.
Картиночка взята у fedoroxana